Погорелый театр

МЫ НЕПРИЗНАНЫ. МЫ, МОЖЕТ БЫТЬ, БЕЗДАРНЫ... ТАК ЧТО ЖЕ ВСЁ-ТАКИ НАС ЗАСТАВЛЯЕТ ИГРАТЬ? НАВЕРНОЕ, ЛЮБОВЬ К ТЕМ, КТО МОЖЕТ К НАМ ЗАЙТИ.
Взялись играть, как первые актёры на Земле, не зная правил – а ведь у этой игры тоже есть правила.
Играли, как дети, не как актёры – увлечённо, влюблённо, в иных местах чуть до настоящей драки и крови не доходя; и никакая мама не звала нас домой, и зритель плевал и уходил, не дождавшись, когда и чем всё это кончится, но, заражённый нашей искренностью, возвращался и возвращался.
Может быть, мы перепутали жизнь и игру, и живём напоказ?
Если бы нам платили за это деньги! Нет, мы сами, по своей воле, играем тут. Приходим, как заведённые. Начали ради удовольствия, дерзко и нагло. Но однажды – проснулись… И удовольствие стало крестом.
Один, один-единственный зритель – но мы почувствовали долг перед ним. И стало страшно.
И так часто мы ловили себя на мысли, что, сочиняя пьесу, плачем сами над собственными трудами сердца, и понимали, что не тщеславие тому причина: мы видели ясно, что это нечто, постыдно навек обозначенное: подписанное чьим-то именем, – одним из нас только уловлено, как крупная рыба, нечаянно попавшаяся ловцу мелкой.
И теперь – хвалит или ругает нас единственный наш зритель, нам одинаково больно и тяжело перед ним и возможными другими людьми; ибо не знаем мы уже, где мы? Кто, что водит нами? Насколько отвечаем за это – мы сами? Кто принимает наши похвалы и хулы?
Когда слова, когда образы, выраженные ими, получаются особенно крупными, они идут по родовым путям, кажется, особенно больно; оттого так больно стало начинать сочинять слова для наших пьес…
Нет, нам не нужно признания после смерти. Что оно нам? Но нам не надо и невозможно большого признания. Нет, это было бы приятно, будь оно справедливо.И всё же – признайте нас хотя бы любящими. Любящими хотя бы игру. Любящими хотя бы слушать. Без любви никто не заставил бы нас идти на муку: сначала вслушиваться, потом – доносить до слуха других…
А теперь здесь должен стоять заголовок.

МЫ НЕПРИЗНАНЫ. МЫ, МОЖЕТ БЫТЬ, БЕЗДАРНЫ... ТАК ЧТО ЖЕ ВСЁ-ТАКИ НАС ЗАСТАВЛЯЕТ ИГРАТЬ? НАВЕРНОЕ, ЛЮБОВЬ К ТЕМ, КТО МОЖЕТ К НАМ ЗАЙТИ.
Взялись играть, как первые актёры на Земле, не зная правил – а ведь у этой игры тоже есть правила.
Играли, как дети, не как актёры – увлечённо, влюблённо, в иных местах чуть до настоящей драки и крови не доходя; и никакая мама не звала нас домой, и зритель плевал и уходил, не дождавшись, когда и чем всё это кончится, но, заражённый нашей искренностью, возвращался и возвращался.
Может быть, мы перепутали жизнь и игру, и живём напоказ?
Если бы нам платили за это деньги! Нет, мы сами, по своей воле, играем тут. Приходим, как заведённые. Начали ради удовольствия, дерзко и нагло. Но однажды – проснулись… И удовольствие стало крестом.
Один, один-единственный зритель – но мы почувствовали долг перед ним. И стало страшно.
И так часто мы ловили себя на мысли, что, сочиняя пьесу, плачем сами над собственными трудами сердца, и понимали, что не тщеславие тому причина: мы видели ясно, что это нечто, постыдно навек обозначенное: подписанное чьим-то именем, – одним из нас только уловлено, как крупная рыба, нечаянно попавшаяся ловцу мелкой.
И теперь – хвалит или ругает нас единственный наш зритель, нам одинаково больно и тяжело перед ним и возможными другими людьми; ибо не знаем мы уже, где мы? Кто, что водит нами? Насколько отвечаем за это – мы сами? Кто принимает наши похвалы и хулы?
Когда слова, когда образы, выраженные ими, получаются особенно крупными, они идут по родовым путям, кажется, особенно больно; оттого так больно стало начинать сочинять слова для наших пьес…
Нет, нам не нужно признания после смерти. Что оно нам? Но нам не надо и невозможно большого признания. Нет, это было бы приятно, будь оно справедливо.И всё же – признайте нас хотя бы любящими. Любящими хотя бы игру. Любящими хотя бы слушать. Без любви никто не заставил бы нас идти на муку: сначала вслушиваться, потом – доносить до слуха других…
А теперь здесь должен стоять заголовок.

Мы непризнаны. Мы, может быть, бездарны... Так что же всё-таки нас заставляет играть? НАВЕРНОЕ, НАДЕЖДА НА ТО, ЧТО ОДНАЖДЫ УСИЛИЯ ПЕРЕРАСТУТ В КАЧЕСТВО.

У кого-то душа – прекрасна. Ей не надо красивых слов.
Такой пишет пьесу или играет её – просто, едва ли не примитивно; Божия правда и красота просвечивают сквозь квадраты сеточки слов, и катарсис неизбежен.
Наша душа – безобразна, но она, упрямо скребя стены ямы, выбирается из тьмы ко Свету. А потому… ах, какие красивые реплики мы подаём друг другу. А зритель всё ждёт; ждёт, а вдруг что-то случится? и уходит, думая: наверное, я слишком глуп для этого… нет, бедолага, не ты глуп.
Что такое искусство? Это жажда раздаривания всего богатства своего внутреннего мира. Хорошего, честного, доброго богатства. Выпендрёж, пустота, профанация так чувствуются всеми фибрами, что от них и дисгармония, и непокой. И никакой пользы. Какое же мы имеем право раздаривать свою немощную и больную душу?
Почему же именно нас Бог приставил к этому театру? Почему именно от нас зритель ждёт постановок? Потому, что мы – слышим голоса?
У кого-то просто не хватило смелости их записать. Нам не хватает смелости их разгадать; какие дивные замыслы где-то на подступах к бумаге погибли!..
Куски, обрывки сказочнейших снов! Они погибают на подступе к бумаге; как только начинаешь писать, чувство вдохновения достигает степени лёгкого опьянения; но тут же к нему примешивается чувство вины и скорби. Как ко влюблённости. Какой-то невидимый запрет – или контроль?..
Нам скажут – вы тратите драгоценное время, которое могли бы потратить на любовь. Почему нам кажется, что, когда мы сочиняем, мы тоже любим?.. – и почему это не кажется больше никому?..
– и почему это не кажется больше никому?..
Наверное, мы умеем любить слишком мало…
Но мы творим от невыносимого скопления слёз внутри души... душу распирает. Мы творим - для себя; скажете - это эгоизм?
Может быть…
А теперь здесь должен стоять заголовок.

МЫ НЕПРИЗНАНЫ. МЫ, МОЖЕТ БЫТЬ, БЕЗДАРНЫ... ТАК ЧТО ЖЕ ВСЁ-ТАКИ НАС ЗАСТАВЛЯЕТ ИГРАТЬ? НАВЕРНОЕ, ЛЮБОВЬ К ТЕМ, КТО МОЖЕТ К НАМ ЗАЙТИ.
Взялись играть, как первые актёры на Земле, не зная правил – а ведь у этой игры тоже есть правила.
Играли, как дети, не как актёры – увлечённо, влюблённо, в иных местах чуть до настоящей драки и крови не доходя; и никакая мама не звала нас домой, и зритель плевал и уходил, не дождавшись, когда и чем всё это кончится, но, заражённый нашей искренностью, возвращался и возвращался.
Может быть, мы перепутали жизнь и игру, и живём напоказ?
Если бы нам платили за это деньги! Нет, мы сами, по своей воле, играем тут. Приходим, как заведённые. Начали ради удовольствия, дерзко и нагло. Но однажды – проснулись… И удовольствие стало крестом.
Один, один-единственный зритель – но мы почувствовали долг перед ним. И стало страшно.
И так часто мы ловили себя на мысли, что, сочиняя пьесу, плачем сами над собственными трудами сердца, и понимали, что не тщеславие тому причина: мы видели ясно, что это нечто, постыдно навек обозначенное: подписанное чьим-то именем, – одним из нас только уловлено, как крупная рыба, нечаянно попавшаяся ловцу мелкой.
И теперь – хвалит или ругает нас единственный наш зритель, нам одинаково больно и тяжело перед ним и возможными другими людьми; ибо не знаем мы уже, где мы? Кто, что водит нами? Насколько отвечаем за это – мы сами? Кто принимает наши похвалы и хулы?
Когда слова, когда образы, выраженные ими, получаются особенно крупными, они идут по родовым путям, кажется, особенно больно; оттого так больно стало начинать сочинять слова для наших пьес…
Нет, нам не нужно признания после смерти. Что оно нам? Но нам не надо и невозможно большого признания. Нет, это было бы приятно, будь оно справедливо.И всё же – признайте нас хотя бы любящими. Любящими хотя бы игру. Любящими хотя бы слушать. Без любви никто не заставил бы нас идти на муку: сначала вслушиваться, потом – доносить до слуха других…
А теперь здесь должен стоять заголовок.

МЫ НЕПРИЗНАНЫ. МЫ, МОЖЕТ БЫТЬ, БЕЗДАРНЫ... ТАК ЧТО ЖЕ ВСЁ-ТАКИ НАС ЗАСТАВЛЯЕТ ИГРАТЬ? НАВЕРНОЕ, ЛЮБОВЬ К ТЕМ, КТО МОЖЕТ К НАМ ЗАЙТИ.

МЫ НЕПРИЗНАНЫ. МЫ, МОЖЕТ БЫТЬ, БЕЗДАРНЫ... ТАК ЧТО ЖЕ ВСЁ-ТАКИ НАС ЗАСТАВЛЯЕТ ИГРАТЬ? НАВЕРНОЕ, ЛЮБОВЬ К ТЕМ, КТО МОЖЕТ К НАМ ЗАЙТИ.
Взялись играть, как первые актёры на Земле, не зная правил – а ведь у этой игры тоже есть правила.
Играли, как дети, не как актёры – увлечённо, влюблённо, в иных местах чуть до настоящей драки и крови не доходя; и никакая мама не звала нас домой, и зритель плевал и уходил, не дождавшись, когда и чем всё это кончится, но, заражённый нашей искренностью, возвращался и возвращался.
Может быть, мы перепутали жизнь и игру, и живём напоказ?
Если бы нам платили за это деньги! Нет, мы сами, по своей воле, играем тут. Приходим, как заведённые. Начали ради удовольствия, дерзко и нагло. Но однажды – проснулись… И удовольствие стало крестом.
Один, один-единственный зритель – но мы почувствовали долг перед ним. И стало страшно.
И так часто мы ловили себя на мысли, что, сочиняя пьесу, плачем сами над собственными трудами сердца, и понимали, что не тщеславие тому причина: мы видели ясно, что это нечто, постыдно навек обозначенное: подписанное чьим-то именем, – одним из нас только уловлено, как крупная рыба, нечаянно попавшаяся ловцу мелкой.
И теперь – хвалит или ругает нас единственный наш зритель, нам одинаково больно и тяжело перед ним и возможными другими людьми; ибо не знаем мы уже, где мы? Кто, что водит нами? Насколько отвечаем за это – мы сами? Кто принимает наши похвалы и хулы?
Когда слова, когда образы, выраженные ими, получаются особенно крупными, они идут по родовым путям, кажется, особенно больно; оттого так больно стало начинать сочинять слова для наших пьес…
Нет, нам не нужно признания после смерти. Что оно нам? Но нам не надо и невозможно большого признания. Нет, это было бы приятно, будь оно справедливо.И всё же – признайте нас хотя бы любящими. Любящими хотя бы игру. Любящими хотя бы слушать. Без любви никто не заставил бы нас идти на муку: сначала вслушиваться, потом – доносить до слуха других…
А теперь здесь должен стоять заголовок.